Рожнова

1812 г.

БИБЛИОТЕКА ОТЕЧЕСТВЕНННОЙ ВОЙНЫ

Г. К. Рожнова

Рассказ о Двенадцатом годе бывшей дворовой, живущей в Покровской богадельне

Теперь осталось так мало свидетелей Двенадцатого года, что надо принимать встречу с одним из них как «une bonne fortune» , по французскому выражению. Их рассказы большей частью однообразны, редко можно указать на выдающийся факт, но нам дорога малейшая подробность, относящаяся к кровавой эпохе Наполеоновского нашествия, и мы поставили себе долгом записывать все, что слышим от ее современников.

Наша рассказчица была из дворовых Петра Дмитриевича Березникова. Он жил с семейством в своем московском имении, между Рузой и Можайском, когда разнесся слух о приближении французской армии.

Наши господа были уже не молоды, говорит Глафира Климовна, старшую дочку замуж выдали, а при них оставались три барышни на возрасте да сынок; он был всех меньше, и решил барин, что надо ехать в ярославское имение. Как все приготовили и уложили к отъезду, позвали священника отслужить напутственный молебен. И мы все пришли помолиться. То-то наплакались! Карета уж стояла у крыльца; сели в нее господа и уехали.

Как только мы их проводили, говорит покойный батюшка, он был приказчиком: надо, говорит, все господское добро припрятать. Собрал он крестьян и приказал им вырыть две большие ямы. Поставили туда сундуки и много мебели, обложили все соломой и заклали досками, а доски засыпали землей. Лишь покончили с этим делом, батюшка нам говорит: «Теперь мы свое добро спрячем и уйдем к себе: казаки здесь проезжали и сказывали, что все будет сожжено на пути злодеев, может, и до нас дойдет очередь».

Наши мужички тоже видели казаков и собрались тоже в лес уходить, а некоторые на деревне остались. А мы, все дворовые, поднялись вместе. Было нас человек сорок с лишком. Я была тогда по двенадцатому году и все очень ясно помню. У нас стоял кирпичный завод и была вырыта большая печь для обжиганья кирпичей.

Мы в нее поставили все наши сундуки, заложили их кирпичом, а сверху навалили мусора. Потом взяли, что было, съестного, скотину выгнали в поле, сами ушли в лес и поставили себе шалашики.

Живем там день, другой, а едим не больно жирно, потому что надо провизию поберечь. Помню: очень я раз проголодалась и попросила тетку, чтобы дала она мне перекусить, а она говорит: «Христос с тобою, ныне постный день, еще не отошли обедни, а уж ты об еде». Ведь тогда строго посты соблюдали, не то что теперь: постов-то знать не хотят.

Как все съестное у нас, бывало, подберется, пойдут несколько человек в деревню кое-что приготовить, и прожили мы так уж сколько дней, не помню. Был с нами мальчишка лет двенадцати; скучно ему стало, и побежал он в шалаш кузнеца. Подошел и слышит там: тары-бары годовалы! Прибежал к нам назад и весь дрожит. «Батюшки, — говорит, — там что-то бормочут, там не русские языки!» Старшие-то на него прикрикнули: «Что ты, постреленок, врешь!» Да вдруг слышим: алё! алё! — и загалдели, заалёкали по всему лесу: значит, молодеры! Мы все вскочили бежать, да сунулись из шалаша, а непрошеные гости к нам жалуют; уж близехонько. Сробели мы, не смеем к ним навстречу, и остановились. Да была у нас дворовая женщина, Аксинья Егоровна, плотная такая, спасибо, и здоровая. Уперлась она обеими руками взад нашего шалаша, принатужилась, да как хлобыстнет весь шалаш-то об землю. Ход нам свободный и открыла. Бросились мы вон и ударились бежать, а за нами и из других шалашей бегут.

У нас около леса было большое болото; барин начал его сушить. Мы туда. Знали, какое место безопасно, и забились в кусты. Должно быть, этим временем французы наши шалаши обшаривали, а потом за нами пустились. Обступили они болото; мы на них смотрим, а сами ни живы ни мертвы. Да видят они: больно топко; побродили, побродили кругом и ушли.

Сидим мы в болоте. Вдруг матушка хватилась нас, детей: я тут, брат тут, а четырехлетней сестры моей Соньки нет, и тетки нет. Так матушка и взвыла. «Пойду, — говорит, — их отыскивать». Пошла она, искала по лесу и вернулась в слезах. «Должно быть, — говорит, — их злодеи убили».

А мы без еды, без питья. Еще хорошо, что в болоте росла клюква и брусника; мы ею пробавлялись. Так меня голод измучил! Стала я приступать к матушке: «Есть, — говорю, — хочу». Она говорит: «Что ж я тебе дам?» А я все свое: «Есть хочу!» Жаль ей меня, да и горе-то ее разбирает по сестре да и по батюшке тоже, что ничего об нем не знает, так уж она с сердцов сжала кулак и сунула мне его в рот. «На, — говорит, — ешь мой кулак!»

Становилось все не легче, все голодней. Вдруг видим: идет к нам свой — конюх Илья Алексеев.

Мы все к нему. «Нельзя ли, — кричим, — чего нам поесть?» — «Постойте, — говорит, — я вам принесу». Ушел он, а мы ждем его не дождемся. Он нарвал в поле огромную охапку гороху и принес нам. То-то мы бросились на этот горох! Илья Алексеев говорит: «Постойте, может, еще чего добуду». И добыл он нам полхлеба. Лишь по маленькому кусочку каждому досталось, и как мы обрадовались!

Жажда нас тоже замучила. Илья Алексеев говорит: «Шли бы вы лучше в Борисов овраг». По дороге как проезжали телеги, так и оставили глубокие колеи, и в этих колеях стояла дождевая вода. Мы к ней бросились, начерпали ее горстями и напились.

Вдруг нам навстречу человек пять французов, и бросились они нас обшаривать. Один подбежал ко мне и стал рыться в моем кармане. Так я и обмерла: в кармане-то у меня были две куклы. Да он, спасибо, на них не польстился, а вынул у меня сережки из ушей да снял крест, что висел на шее. Обобрали они у нас, что могли, и отпустили нас, а мы пошли в Борисов овраг.

Ночи стояли свежие, так уж мы, как спать-то укладываться, друг к дружке прижались как поросята, чтобы немножко погреться. Видим, на небе страшное зарево стоит — около нас горели села. Потом вдруг стал до нас долетать гул. Мы поняли, что идет неподалеку сражение, — и такой страх нас пробрал! Припадем к земле, слушаем и говорим: «Словно земля по нас стонет».

Гул замолк, и прошел один день спокойно, а там опять на заре поднялась страшная пальба и вплоть до вечера гремела. Уж после мы узнали, что под Бородином было сражение; плохо нам спалось, а к утру видим: на нас кто-то смотрит сверху, и притаились все, передохнуть боимся. Вдруг нас окликнул знакомый голос: «Уж как я, — говорит, — вас искал!» Вышло, что это покойный батюшка. Французы поселились у нас на мельнице и захватили его, чтоб он на них стряпал. С ног до головы его раздели, а уж он сам отыскал бабью рубашку, лапти да дырявый кафтанишко и угощал, волей-неволей, никак целую неделю, дорогих гостей. Лишь только они ушли, он принялся нас искать.

Спустился в овраг и спрашивает у матушки: «Все ли дети-то при тебе?» Она говорит: «Мальчишка тут, и Глашка, а где Сонька — не знаю. Она оставалась с твоею сестрой». Рассказала она, как дело было, а он принялся ее бранить. «Что ж ты, — говорит, — за мать, что за ребенком присмотреть не умела? Выходите все отсюда. Отведу вас на кирпичный завод и ее отыщу».

Стали мы подходить к заводу, да так и ахнули: все наше добро было разграблено. Погоревали, погоревали и приютились в сарае. А тетка моя и сестренка отыскались. Как пожаловал к нам француз в лес, так они далеко убежали и пробавлялись в лесу-то, как и мы, чем Бог послал. Баба их встретила и привела к нам. Она знала, что мы пришли на завод.

Нечего сказать, немало видели мы всякой нужды. Думали хоть заснуть под кровом, да не тут-то было: ночью запылала наша усадьба, а мы как это увидали, так и подняли рев. Как она загорелась? Кто ее жег? Уж об этом мы после проведали.

У наших господ было большое имение в Московской губернии, и поделено оно на пять деревень, а считалось одним. Церковь стояла в Воскресенске, а усадьба — в Ратуево, да были еще три деревни. В одной из этих деревень, звали ее Петрово, взбунтовались мужики. Подбили их, дураков, наговорили, что отойдут от господ, и заладили они сдуру, что мы-де Бонапартовы. Мало того: они же наше добро растаскали и усадьбу сожгли. Точно, право, совсем очумели: хоть бы и Бонапартовы, да из чего же нас-то грабить и жечь усадьбу? Значит, озорничать хотели. Потом отправились они гурьбой на господское гумно и поделили между собой весь хлеб, что в скирдах стоял, да еще было в саду зарыто пудов сорок масла, — они и его захватили. И нам тоже, дворовым, оставили долю масла и ржи. «Не умирать же им, — говорят, — с голода». Сами же ограбили, а тут как и путные нас наградили.

Попытался батюшка их урезонить, а они все свое: мы — Бонапартовы, да и полно. Видит покойник, что с ними ничего не поделаешь, а пожалуй, еще каких новых бед от них дождешься, и написал он к барину, что так и так мол, те деревни у нас слава Богу, а Петрово бунтует, да с этим письмом отправил мужичка в Ярославль. Прислал ему барин в ответ свое письмо и приказал, чтоб он прочел его миру. А в письме было сказано, чтобы выбросили они свою дурь из головы, что Бонапарта мы с помощью Божиею прогоним, а что наше начальство останется и им потачки не даст за их буйство.

Выслушали мужички и повесили носы. Уж они и сами понимали, что их обманули и что им на Бонапарта надежда плоха. Французы-то умирали от голода в Москве и бродили далеко по окрестностям да все обирали. Они и к нам пожаловали. Как въехали они на господский двор, один из наших мужичков, уж больно на них он был зол, схватил оглоблю и бросился за ними. «Кого могу, — говорит, — того и положу». Да как он замахнулся, оглоблей-то, один из неприятелей прицелился в него из пистолета и прямо его пулей в лоб. Только один человек у нас и погиб. А французы все больше стали приставать да грабить, как есть последний кусок изо рта отнимали, и восстали на них крестьяне. Сколько их здесь, сердечных, головы сложило! В одном Петрово убили сорок два человека.

А мы все живем на кирпичном заводе, в сарае. Мужчины ходили на гумно и приносили оттуда целые снопы ржи, что нам петровские мужички-то оставили, а мы перетираем, бывало, колосья в руках и едим зерна. Потом достали откуда-то котел и стали эти зерна варить, да без соли уж очень невкусны они были. Собрались девять человек идти в Рузу, попросить соли на казенном соляном заводе. Эта соль нам показалась слаще сахара. А потом стали мы в свою еду подмешивать масла, что на нашу долю добрые-то люди тоже определили, и нам казалось, что нет ничего вкусней наших разваренных зерен.

Становилось все холодней, и пришлось нам опять искать себе квартиры. Поскитались мы тогда: на усадьбе все людские флигеля дотла сгорели, да осталась неподалеку птичная изба — мы туда перекочевали. Мужчины устроили в обгорелом доме жернова и мололи рожь; с тех пор у нас водился хлеб.

Какой еще Господь попустил грех! Около нас в Вотолино — экономическое было село — вздумал тамошний мужичок Ефим съездить на Бородинское поле чем-нибудь поживиться. Заложил он пару лошадей и отправился. На возвратном пути едет он мимо нас, а покойный батюшка его повстречал и спрашивает: «Чем это ты, Ефим, телегу-то нагрузил?» — «Всяким добром, — говорит, — нагрузил ее, Клим Михайлович. Что я себе ружей набрал! Ведь я охотник — теперь заживу: и на зайчика пойду, и на лисицу. Набрал я тоже, — говорит, — много бомб, порох из них вытрясти. Не хочешь ли, я тебе одну пожертвую?» А батюшка говорит: «Ну ее! На что мне? Еще бед с ней, пожалуй, наживешь».

Приехал Ефим домой, и собрались все в его избу смотреть, какие он сокровища привез. Стали разряжать бомбы. Из одной вытащили фитиль и высыпали весь порох, а другая никак не поддается. Ефим говорит: «Попытаться бы штыком». Да как штыком-то ударил: огонь блеснул, бомбу разорвало, и сорок дворов сгорели. Иные успели спастись из избы, многие были ранены, а от Ефима и косточек не подобрали.

Доходили до нас всякие вести: знали мы, что Бонапарт держит еще Москву, что вся она выгорела и что французам приходится очень уж жутко с холода да с голода. Вдруг слышим, что уходят они от нас. И как шли они по Можайке, мы взобрались на гору посмотреть. Тянулись, тянулись они без конца и в таком нищенском виде, что жаль было взглянуть. Иные совсем обессилели и отставали от своих; которые тут же в поле умирали, а которых убивали мужички.

У нас по соседству было село Веденское, графа Ефимовского, так туда пришел целый эскадрон, человек 350, и поселились они в господской усадьбе. Тамошние крестьяне видят: ничего не поделаешь с такою силой, и послали от себя в Волоколамск. Там стояли казаки, так просить их о помощи. Начальник казацкий говорит: «Я вам пришлю своих ребят, да вы им сами помогите, потому что у меня теперь команда небольшая».

Пришли казаки в Веденское, а все уж наготове: кто с топором, кто с вилой, бабы — и те дома не остались и пришли с цепями 41. Как явились казаки, французы взялись было за ружья, да увидали, что такая толпа привалила, и стрелять не стали: «Пардон!» — говорят.

Их всех до последнего забрали в плен, а куда разослали, уж этого не знаю. Один хотел спастись: пока других забирали, он убежал в сад и спрятался за оранжерейные рамы. Крестьянин его там нашел, а француз уж видит, что делать нечего, и отдал ему свои часы золотые и пистолет, должно быть, откупиться от него думал. А крестьянин взять-то взял и пистолет, и часы, а его все-таки привел к казакам.

Около того же времени пришел француз к нашему мужику Алексею Тихонову, и видно, что из начальников. Пришел он со своим денщиком, и принес за ним денщик шкатулку. Оба передрогли, да мужики-то наши уж очень остервенились на французов, жалости к ним не знали и убили их, сердечных. А у Алексея Тихонова была дочь Настасья. Попутал ее грех, унесла она шкатулку. Ведь уж видит гнев Божий над нами, опять же убили несчастных. Чем бы пожалеть о них, она покорыстовалась на их добро, и наказал же ее Господь. Взяла она эту шкатулку, побежала с нею в лес и зарыла ее в землю; боялась, как бы кто-нибудь ее не отнял. На другой день пошла за ней Настасья, — да уж места-то и не отыщет. И принялась она искать свое сокровище; уйдет с самого утра в лес и все ищет. Доискалась до того, что в уме помутилась, а сама все ищет и не пьет, не ест. Раз прибежала она из лесу, взобралась на полати и легла да уж и не вставала: в тот же день Богу душу отдала.

В нашей птичной избе было тепло, да набились мы в нее, что сельди в бочку, так что не продохнешь. Придумал батюшка нас разместить по крестьянским избам, и растасовали нас, кого куда попало. Этим временем все стало затихать. Наша армия шла по пятам у Бонапарта, и французов уж не было нигде видно. Приказал барин отдать под суд наших бунтовщиков. Приехали в Петрово исправник, два заседателя, и привели с собой казаков. Собрали мир и потребовали зачинщиков. Их оказалось двенадцать человек, и строго они были наказаны. Кто годился в солдаты, тот пошел под красную шапку, а других сослали на поселение.

Господа приехали из Ярославля прямо в Москву и нас туда выписали. У нас было в Москве три дома. Два из них сгорели, а третий остался цел. Он стоял у Пресненских прудов. Там мы с тех пор и жили. А своего подмосковного имения наши господа невзлюбили и продали его.

Т.Толычева.

Московские ведомости. 1884. №37. 6 февраля. С. 2—3.

 Здесь текст воспроизводится по изд.: Отечественная война 1812 года глазами современников. Составление, подготовка текста и примечания Г.Г. Мартынова. М., 2012, с. 100-108.

Примечания

41. Имеются в виду цепи для обмолота хлеба.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС