Е.Б. Мирзоев

2010

БИБЛИОТЕКА 1812 ГОДА

Е.Б. Мирзоев

С.Н. Глинка против наполеоновской Франции

У истоков консервативно-националистической идеологии в России

Глава 3

Сергей Глинка против Наполеона. Антифранцузская пропаганда «Русского Вестника»

§ 1. Французы и Франция в «Русском Вестнике» С.Н. Глинки

С самого начала издания в 1808 г. Франция и французы стали объектом неутомимой и изобретательной критики русского публициста. Следует сказать, что на фоне других периодических изданий критика французов и Франции в «Русском Вестнике» носила наиболее последовательный и непримиримый характер. С 1812 г. появился журнал «Сын Отечества», создание которого было инспирировано правительством. На его страницах, вслед за «Русским Вестником», была развернута жесткая критика французов и Наполеона[1]. Но именно журнал С.Н. Глинки был главным антифранцузским изданием в России. Какие же темы поднимал издатель «Русского Вестника» в таких публикациях и почему?

Первый из аспектов этой критики – дискредитация идей французских философов, которых С.Н. Глинка иногда именовал «лжеумствователями». Они были помянуты «добрым» словом уже во вступлении к первому номеру журнала в 1808 г.: «Философы осьмогонадесять столетия никогда не заботились о доказательствах: они писали политические, исторические, метафизические, физические романы; порицали все, все опровергали, обещевали беспредельное просвещение, неограниченную свободу: не говоря, что такое то и другое, не показывая к ним никакого следа; словом они желали преобразовать все по-своему»[2]. Итак, концепции философов эпохи Просвещения были, по утверждению русского публициста, бездоказательными и являлись порождением неуемной тяги мыслителей к преобразованиям.

Но С.Н. Глинка неоднократно подчеркивал, что идеи французских философов – это не просто бездоказательные «романы»: они опасны и разрушительны. По утверждению публициста, «сии романы, сии мечты воспаленного и тщеславного воображения»[3] подрывали нравственные и политические основы французского общества. В том же 1808 г. он прямо называл главных виновников всех бед Франции: «Пусть французы винят своих философов, которые из недр их отечества переселяли их то к ирокейцам, то к гуронам, то к кафрам и готтентотам, возбуждая в них любовь ко вселенной, а ненависть к единоземцам». Итак, губительный космополитизм по милости французских философов заразил сперва самих французов, а потом уже стал распространяться в другие страны. На пагубном примере Франции С.Н. Глинка предостерегал читателя от увлечения идеями французских философов, как это произошло с самими французами: «Пусть они винят самих себя, свое легкомыслие, заставившее их забыть, что пренебрежение отеческих законов, веры, обычаев и нравов влекло всегда к погибели общества и царства»[4]. По логике С.Н. Глинки, распространение идей француских философов ведет к разрушению традиционных устоев общества, всего того, «что соединяет с Богом, Верою и добродетелью». Издатель «Русского Вестника» утверждал, что «Вольтер и товарищи его алкали росторгнуть сей союз, и на пагубу человечества воцарить страсти и все пожирающее тщеславие!»[5].

Между тем московский публицист убеждал читателя в опасности любых политических преобразований, т.к. «узаконения древние созревают веками»[6]. Особую опасность он усматривал в теории естественного права, или, по выражению С.Н. Гинки, в идее о том, что «совершенство человека состоит в естественном или диком состоянии». В одной из статей, вышедших в 1810 г., публицист разъяснял: «Увлекаясь тщеславием и пагубным намерением ниспровергнуть веру, законы и все добродетели человеческие, умствователи осьмогонадесят века прицеплялись ко всему, что хотя мало льстило их желаниям». Последствия такого тщеславного легкомыслия, по мысли автора, были самыми страшными: «Мы видели, сколько миллионов погибли во имя естественных прав человека!»[7]. Говоря о милионах жертв, С.Н. Глинка, вероятно, имел в виду не только Французскую революцию, но и последующие за ней войны.

Среди вредных идеей французских «умствователей» русский публицист выделял и принцип равноправия. Уже в 1814 г. С.Н. Глинка продолжал напоминать об опасности французских идей: «… они уверяли, что добрый гражданин и верноподданный законного царя есть раб и страдалец, ибо он не наслаждается безпредельным блаженством на земле»[8]. Эти слова явно были направлены против критики в адрес феодальных порядков, включая крепостное право. Примечательно, что автор употреблял здесь понятие «гражданин» как синоним слова «подданный», что было также характерно, например, для Н.М. Карамзина.

В 1810 г. С.Н. Глинка обращал внимание читателя на то, что даже «многие из французских писателей» теперь признают опасность, исходящую от идей «Вольтера и его товарищей». Издатель патриотического журнала старался создать впечатление всеобщей убежденности в том, «сколь губительны мечты равенства, вольности и прочих высокоумных затей»[9].

Жестокости революции и крушение революционной Франции обличали, по мнению С.Н. Глинки, несостоятельность идей пресловутых философов. Русский публицист поддерживал идею о несовершенстве человеческого разума, а значит и любых рационалистических концепций переустройства общества: «Мнимое волшебство лжеумствователей убеждает в слабости и ограниченности ума человеческого: Вера свидетельствует непреложность обетов небесных»[10]. В типично консервативном ключе С.Н. Глинка отвергал идею французских философов о возможности создания на земле процветающего и справедливого общества благодаря прогрессу и просвещению. В статье «О лжеумствованиях вольнодумцев осьмнадцатого века» проповеди «беспредельного земного блаженства рода человеческого» противопоставлялась «блаженная вечность» религии[11].

Между тем именно в идеях философов эпохи Просвещения С.Н. Глинка видел главную причину французской революции. В своей «Русской истории» С.Н. Глинка мрачно заключал: «Высокоумие мнимых философов не остановилось; оно дорылось до бездны ада и вызвало ад на землю»[12]. Вина философов XVIII столетия, по утверждению русского патриота, заключалась уже в том, что они распространяли опасные рассуждения о различных формах правления. Результатом этого стало «разномыслие, не только происходящее от обольщения страстей, но и то, которое происходит от различных понятий, относящихся к управлению обществ и держав»[13]. Понятно, что автор этих строк выступал против всякой свободы в обсуждении вопросов политического устройства.

Сходным образом в 1814 г. в очерке, озаглавленном «Каким образом лжеумствователи французские развращали народ», утверждалось: «Развращение душ и умов отверзло пути владычеству извергов»[14]. В этой статье французские философы превращались в главных организаторов и вдохновителей революционных событий: «Яд разврата и безбожия проник в сердца народа особенно тогда, когда новые философы, или справедливее, нравственные душеубийцы, похитили во Франции самовластное правление. Они вопияли против властей, а сами домогались все и всех поработить развратной своей воле. В неистовых своих желаниях, они хотели изгнать Бога с небес; Царей с престолов!»[15]. Автор здесь уже сознательно смешивает философов эпохи Просвещения и французских революционеров, поднявших на щит их идеи.

В исторической драме «Михаил, князь Черниговский», изданной в 1808 г., в качестве носителя идей французских философов выступает… Батый! Монгольский правитель пытается обратить князя-патриота в свою веру и обещает ему земное благоденствие и, как ни странно, просвещение. Но русский князь остается верен отцовской вере:

Ты обещаешь мне земное просвещенье …

Блеск видимых небес не Бога представляет[16].

Земное просвещение противопоставляется здесь истинной вере. Страшная фигура Батыя вызывала ассоциации с кровавыми деятелями французской революции, поборниками «земного просвещения», а также с завоевателем Наполеоном.

Франция представала на страницах «Русского Вестника» как родина Французской революции и виновница всех бед, потрясших вслед за нею всю Европу. Разумеется, в русском патриотическом журнале ничего не сообщалось о нищете, о тяжелых налогах и поборах в пользу государства и дворян на фоне вопиющей роскоши двора во Франции накануне революции. Главной причиной революции С.Н. Глинка называл идеи французских «лжеумствователей». Но эти опасные зерна Просвещения, по логике русского публициста, во Франции упали на благодатную почву. Разномыслие, т.е. отсутствие единства относительно вопроса об общественном устройстве, разврат умов (в смысле увлечения пагубными идеями политических преобразований, свободы, равенства), наконец, просто безнравственность – вот, согласно С.Н. Глинке, предпосылки французской буржуазной революции. Касаясь этой темы в своем историческом труде, издатель «Русского Вестника» настаивал на мировоззренческих и нравственных истоках трагедии: «Сия буря приготовлялась не метяжем вооруженным, но развратом, воевавшим против душ, сердец и умов всех состояний французского народа»[17].

Докапываясь до истоков революции, русский публицист обвинял в «разврате» умов французское дворянство и даже двор: «В правление разратного Принца Орлеанского двор и дворянство французское заразились правилами разврата и безбожия»[18]. На службе у «нравственных душегубцев», по утверждению автора, были и чиновники, и преподаватели: «Изверги-развратители под защитою чиновных злоумышленников распространяли ядовитое свое учение не только в Париже и по городам, но даже по селам и деревням»[19]. Перед русским читателем разворачивалась грандиозная картина масштабного заговора, опутавшего все слои французского общества: «… даже назначение слуг и служанок зависело от извергов-развратителей. К несчастию, множество простолюдинов умели читать и писать. Развратные книги час от часу размножались»[20]. Читателю оставалось только удивляться изобретательности «извергов-развратителей»: там, где не помогали философские трактаты, за дело брались служанки.

Почему же С.Н. Глинка уделял столь серьезное внимание вопросу о причинах революции? Рассказывая о происках философов-лжеумствователей во Франции, публицист-патриот старался дискредетировать их идеи в глазах русских читателей, убедить своих соотечественников в опасности, исходящей от французов – носителей «развратных» идей. Любопытно, что С.Н. Глинка приходил к выводу, созвучному рассуждениям Ж. де Местра, а также политике царского правительства в области просвещения: массовая грамотность среди простолюдинов опасна. Упоминая о «французском народе» в связи с причинами революции, публицист представлял его пассивной жертвой злонамеренной пропаганды.

Каков был характер французской революции с точки зрения С.Н. Глинки? Уже в «предварительной речи» к упомянутой драме «Михаил, князь Черниговский» драматург и публицист давал оценку революционным преобразованиям во Франции. Автор утверждал, будто Батый был намерен «сперва истребить душу русского правительства, Веру и древние обычаи». С.Н. Глинка тут же замечал: «Не к тому ли стремились кровавые преобразователи французской державы?». Далее разъяснялись их цели: установление «на развалинах храмов Христовых своего адского правительства, именуемого владычеством рассудка»[21]. Французские революционеры (а заодно с ними и Батый) обвинялись в целенаправленном разрушении традиционных нравственных устоев общества, а их власть, провозглашавшая рациональные принципы общественного устройства, но запятнавшая себя террором, называлась здесь «адским правительством».

В сочинениях С.Н. Глинки революция описывалась как незаконный, «наглый мятеж»[22], как разгул кровавых страстей. «Французская революция узаконила все беззаконное»[23], – утверждал московский публицист. В 1811 г. он констатировал, что французская революция «показала, до чего доходят страсти, сами себе творящие закон»[24]. Издатель «Русского Вестника» хотел подчеркнуть незаконный и одновременно стихийный, саморазрушительный характер революционных событий. По словам публициста, французы «забыли и низвергли священные предписания, без которых не может устоять никакое общежительство»[25].

В то же время французская революция представлялась на страницах патриотического журнала как чреда тщетных попыток переустройства общества на неких рациональных принципах. В статьях С.Н. Глинки проявилась общая для консерватизма тенденция противопоставлять несовершенству человеческого разума силу традиции. В 1812 г. в одной из статей он риторически вопрошал: «… и чему подверглись их мечты о вольности греков и о свободе римлян. Они все испытывали и все разрушали»[26]. Автор осуждал французских революционеров за то, что они не желали учитывать политические и культурные традиции своей страны: «Мечтая обо всем, они занимались менее всего тем, что всего было к ним ближе: то есть естественными и нравственными пользами своего отечества»[27]. Иными словами, французские революционеры, по версии С.Н. Глинки, не были настоящими патриотами: преобразования на основе неких универсальных принципов вредны для любой страны.

Беззаконие усугублялось небывалыми жестокостями. С.Н. Глинка явно видел свою задачу в том, чтобы дискредетировать наполеоновскую Францию, напоминая про недавние ужасы Французской революции. В одном из номеров 1810 г. издатель неожиданно опубликовал очерк, посвященный образу жизни дикарей-людоедов в тропических странах. Но как вскоре убеждался читатель, эта тема была избрана автором лишь как повод поговорить о дикости французских революционеров. С.Н. Глинка язвительно писал, что некоторые европейцы, «называемые просвещенными, разрушив священные обязанности веры и законов, едва ли не превзошли в неистовстве страстей нукагивцев и всех прочих диких»[28]. В той же статье сообщалось о том, что племена людоедов съедают прежде всего так называемых «кикинов», т.е. тех, кто нарушил табу. Отталкиваясь от этих этнографических подробностей, русский публицист напоминал читателю о жертвах революционного террора во Франции: «Не ту ли участь имели и европейские кикины? Не они ли за нарушение уставов веры и добродетели первые погибли под острием извергов Маратов и Робеспьеров, которые Европу и весь род человеческий хотели превратить в диких нукагивцев?»[29]. Таким образом, по мысли автора, многие французы заслуженно понесли наказание за свою безнравственность, став жертвой якобинского террора. Якобинцам приписывалось стремление превратить французов в дикарей-людоедов.

Изредка упоминая в своих статьях о французских революционерах, С.Н. Глинка не жалел слов для обличения их жестокостей и властолюбия. Демократические порядки во Франции времен революции русский публицист высмеивал как вздорное беззаконие: «Робеспьеры, Мараты и прочие революционные изверги к достижению главной своей цели, состоявшей в опустошении Франции, Европы и всего обитаемого мира, льстили народному буйству; называли простолюдимство всевластным, всесильным, словом, единственным судиею и владыкою. Очевидно, что сии наглые народоласкатели, проливая кровь и губя человечество, домогались утвердить собственное свое владычество»[30]. Народовластие автор именовал здесь «народным буйством», которое стало возможным из-за происков революционеров-«народоласкателей», рвущихся к власти. Поскольку эти строки издатель «Русского Вестника» писал уже после пожара Москвы 1812 г., то «революционным извергам» здесь приписывалось даже намерение опустошить весь обитаемый мир.

Любопытно, что гораздо раньше в одной из своих исторических драм – «Сумбека, или падение Казанского царства» (по мотивам героической повести М.А. Хераскова «Россиада») – С.Н. Глинка обыгрывал сюжет захвата власти «народоласкателями», провозглашающими принцип народовластия. Действие драмы происходило в осажденной Иваном Грозным Казани. На фоне всеобщего смятения к власти рвется честолюбивый военачальник Саргун. Он пытается опереться на поддержку толпы:

Вы учреждать должны избранье на престол,

Священнее всех прав народа произвол[31].

Народ пытается образумить первосвященник Сеит. В его уста вкладывается предостережение о том, что безначалие чревато тиранией:

Народ! Покорен будь уставам высшей власти,

От безначалья шаг к тиранству и напасти.

Ласкателей своих коварный глас отринь,

Любостяжание для них устав один[32].

Мы узнаем здесь ту же логику переворота, который так же, как и во Франции, чреват тиранией коварных «ласкателей». Характерно, что власть народа названа здесь безначалием и «народа произволом», который противопоставляется «любым правам». Тем самым подчеркивается нелегитимный характер подобной власти.

Революционные и наполеоновские войны подавались в статьях «Русского Вестника» как прямое продолжение революционного насилия во Франции. В начале 1813 г. С.Н. Глинка утверждал: «Французская революция не прекратилась, но переменила только вид. Прежде бунтовали и резали внутри Франции; теперь там все молчит и рабствует Наполеону. Ничтожные рабы-французы исторгаются в чужие земли, бунтуют и режутся по произволу коварного своего властелина»[33]. Автор стремился подчеркнуть, что идеалы свободы и равенства, ради которых во Франции пролилось столько крови в действительности – миф. Недавние французы-революционеры вскоре превратились в рабов Наполеона: «С каким бешенством мнимые французские республиканцы возставали против царств и царей; с такою подлостью отдавшись в подданство Наполеона, те же самые французы начали проповедовать необходимость самовластия Наполеона»[34]. С.Н. Глинка доказывал, что французам нельзя верить: они были «мнимыми» республиканцами, а теперь лишь из подлости стали монархистами. Одновременно это означало, что и французская республика, по логике автора, тоже была «мнимой», основанной на «народном буйстве» и терроре «народоласкателей».

В эпоху наполеоновских войн в России, как и в других странах антифранцузской коалиции, нередко критиковали засилие французских мод и языка. Что отличало «Русский Вестник», так это стремление его издателя и основного автора подчеркнуть: культурное влияние является элементом дьявольской стратегии французов, направленной на закабаление других народов. В одной из статей журнала, опубликованных в 1812 г., утверждалось, что жертвой этой французской политики пал сам Фридрих II, король Пруссии, а вслед за ним и вся его держава. Фридрих Великий представал в статье как законченный галломан и вдобавок опасный атеист: «Он стыдился говорить наречием подданных своих; он пристрастился к языку французскому; он поработил области свои откупщикам французским; он хвалился честию, отвергая имя Божие… и злополучное его государство уже под жалостным и позорным игом французов»[35]. Таким образом, Пруссию погубило увлечение Фридриха прелестями французской культуры. Автор, конечно знал, что при дворе русского императора Александра I все говорят и пишут на французском. Его предостережения были обращены не к властям, а к рядовым читателям журнала, которым внушалась мысль о несовместимости увлечения французским языком с благом отечества.

Изредка касаясь ситуации с французским засилием в других государствах, публицист бил тревогу по поводу ситуации на родине. Спустя несколько лет после Отечественной войны 1812 г. С.Н. Глинка так обрисовал весь ужас положения, якобы сложившегося в России накануне войны: «До вооруженного нашествия французов на Россию развратное их нашествие уже около семидесяти лет гнездилось в сердце нашего отечества. Из безбожной и вероломной Франции стекались к нам толпы обольстителей, чтобы у нас все разстроить и все покорить себе»[36].

Увлечение французским языком и модами стало подвергаться особенно жесткой критики в «Русском Вестнике» начиная с 1812 г. До этого в журнале чаще печатались статьи, восхваляющие русские культурные традиции, противопоставляемые С.Н. Глинкой французскому влиянию (см. главу 4). Когда военные действия перенеслись в пределы России, С.Н. Глинка стал уделять больше внимания бескомпромиссной критике всего французского. По логике публициста-патриота, пользоваться французским языком и модами в момент вторжения французов в Россию было аморально и непатриотично. В 1812 г. заметке «О московских вывесках» автор открывал войну вывескам на французском языке: «Мы в войне с франузами, и, несмотря на то, проходя некоторые французские улицы, невольно подумаешь, что живешь в Париже, а не в Москве! Вот, что производят чудные, бесполезные и смешные французские вывески в древней столице Русского царства». Между тем автор, казалось, не на шутку опасался магической силы притяжения «смешных» вывесок. Русский патриот находил, что эти надписи, «блеснув в глаза, тот час притягивают к себе сердца, приверженные от самой колыбели ко всему французскому»[37]. В конце статьи С.Н. Глинка закономерно приходил к выводу о наличии «заразы французских надписей» в Москве. Французский язык превращался в опасное заболевание.

В конце 1812 – начале 1813 гг. на фоне успехов русской армии в войне с врагом патриот, казалось, был преисполнен оптимизма в надежде покончить с этой заразой. В стихотворении, не очень поэтично озаглавленном «К чему? И не лучше ли?», он, выдавая желаемое за действительное, отзывался об увлечении французским языком и идеями в прошедшем времени:

К чему нам заражаться было

Затей французских чепухой?

К чему то было только мило,

Что шло к нам из земли чужой?[38],

и далее:

К чему мы свой язык ломали,

И по-вороньи лепетали,

И жили не своим умом?[39].

Не менее строг был издатель «Русского Вестника» к французским модам. В уже упомянутой статье про французские вывески автор обращал весь свой пылкий патриотизм против вывески на Кузнецком мосту, гласившей «Подрезка волос в последнем вкусе». Эта казалось бы невинная надпись на вражеском наречии породила бурю праведного гнева: «Кажется, что в нынешнее время редко кому придет охота подставлять волосы свои под французские ножницы; лучше класть головы свои на поле ратном, сражаясь против французов, нежели образовывать и волосы и умы по воле французских волосочесателей»[40]. В этом отрывке видно стремление русского публициста перенести противостояние с Францией в культурную сферу, придав ему всеобъемлющий характер. Читателю предлагалась альтернатива: или пользоваться услугами французского парикмахера, или воевать с Наполеоном. Совмещать одно с другим, по логике С.Н. Глинки, – немыслимо. Любопытно, что публицист протягивал мостик между французскими прическами и французскими идеями. Французские «волосочесатели», убеждал автор, – распространители не только модных причесок, но и опасных идей. Поэтому с приближением французской армии к столице издатель «Русского Вестника» стал требовать «чтобы французы продавцы и торговки убийственных мод и вкусов скорее выселились с Кузнецкого моста»[41]. Кузнецкий мост стал для С.Н. Глинки линией фронта в его борьбе с французским засилием.

Не что иное, как убийственные парижские моды, по утверждению С.Н. Глинки, были ответственны за разорение дворянских имений в России: «Пусть исчислят от 1769 года размножение в России французских дурачеств, и тогда увидят, от чего некоторые вековые наследства исчезли, а другие обременены долгами»[42].

В другой статье публицист пытался убедить читателя в том, что увлечение французскими модами и театральными представлениями унижают достоинство русского: «Играют благородные: Россияне благородные передразнивают бродяг французских… Слыша французское лепетание; смотря на зрителей, перекрещенных модою в не русских, поневоле скажешь: в Москве не русские!»[43]. С.Н. Глинка возмущался тем, что в Москве, старой столице страны, русские, как ему кажется, превратились в не русских. Могущество французских мод на страницах «Русского Вестника» разрослось до того, что превратилось в некую религию, в которую коварные французы «перекрещивают» россиян. Такая актуализация культурных и национальных различий, противоречий характерна именно для нарождавшейся в то время националистической идеологии. Неудивительно, что французский язык в публикациях «Русского Вестника» удостаивался таких нелестных обозначений, как «лепетание» или даже «лепетание по-вороньи».

Публицист призывал читателей в согласии с чувством патриотизма пересмотреть привычный взгляд не только на французский язык. Вступив на путь борьбы со всем французским, в 1813 г. С.Н. Глинка решился нанести удар по шампанскому: «Ужели и после насшествия французской злобы за здоровье Царя русскаго, воинства русскаго и всех сынов России будем пить винами французскими?». И тут же предлагал замену хваленому заморскому напитку: «В старину и чужестранцы почитали лакомством русские наливки; почему же опять не заменить ими шампанское и все прочие поддельные французские напитки?»[44]. Разумеется, С.Н. Глинке не удалось поколебать популярность присловутых «поддельных французских напитков» в России, зато читатель не мог упрекнуть публициста в непоследовательности.

Прямые и скрытые упреки публициста в увлечении всем французским были обращены к представителям русского дворянского сословия. Что же касается крестьян, то они (даже не догадываясь об этом) стали союзниками С.Н. Глинки в борьбе с галломанией. В патриотическом журнале не только восхвалялись простота крестьянского быта и патриотизм крестьян. В «Русском Вестнике» встречаются ссылки на «отзывы» русских крестьян о французах, с которыми они познакомились во время Отечественной войны. Так, в 1813 г. С.Н. Глинка, устав бороться с французскими модами в одиночку, сообщал: «Русские земледельцы по здравому смыслу, разсмотрев опрометчивость, легкомыслие, оплошность, неопрятность и буйство французов, заключали, что они сущие невежды. Они говорят: французы живут не по-людски; не у них должно учиться, но их надобно учить осторожности и людскому обхождению»[45]. Зимой 1812 г. русские крестьяне действительно сталкивались с имевшими самый плачевный вид французскими солдатами. Голодные и замерзшие, кое-как одетые французы в таких обстоятельствах действительно не были образцом «людского обхождения». Как бы то ни было, автор убеждал читателя: даже крепостные лучше воспитаны, чем французы! В этом отрывке кроме того содержится внушительный список национальных черт французов по версии «Русского Вестника». Этот нелестный список представляет собой антитезу тем достоинствам русских, о которых так много писал С.Н. Глинка (см. главу 4).

Среди разных проявлений французского засилия в России ничто не вызывало столь болезненной реакции в «Русском Вестнике», как мода на французских учителей и воспитателей в дворянских семьях. Учителя-французы являлись естественными конкурентами публициста-патриота в борьбе за влияние на умы молодых дворян. Уже в 1808 г. русский публицист, прибегая к историческим параллелям, указывал на опасность увлечения французскими учителями. Он сообщал читателю, что читал о том, как «Римская империя с того времени начала приходить в упадок, когда римляне стали вверять воспитание детей своих наемным учителям из греков»[46]. В статье, рассказывавшей о добродетелях матери Петра I, царицы Натальи Кириловны, прямо осуждалась практика наема французских воспитательниц. С.Н. Глинка призывал читателей не отдавать детей «на произвол наемников». Он также уверял, что французские женщины «весьма худо понимают, что такое истинная чувствительность»[47], что делало честь осведомленности публициста.

С началом Отечественной войны 1812 г. С.Н. Глинка уже всерьез ополчился на французских воспитателей. Увлечение русских дворян французскими воспитателями он называл «модной язвой»[48]. Издатель патриотического журнала пытался убедить читателя в том, что засилие французского языка – это результат целенаправленных усилий французских воспитателей: «…по милости учителей и наставниц французских слух, умы, души и сердца наши, так сказать, околдованы французским языком»[49].

Пагубность французского воспитания заключалась не только в увлечении чужим языком. Русский публицист убеждал, что тот, кто воспитан французами, «забудет Отечество, родителей; душа, сердце и ум его будут не наши»[50]. В одной из статей, стилизованных под письмо из вымышленного села Громилова, С.Н. Глинка вкладывал в уста старого военного слова обличения в адрес воспитанного французским учителем юноши: «Но развратитель француз учил тебя иной грамоте. За деньги русские учил он тебя презирать Россию, смеяться над нами, стариками, над Верою, над самим Богом…»[51]. Таким образом, корыстный французский преподаватель разрушал патриотизм и устои нравственности у подопечного.

Опасность французского образования была еще и в распространении идей французских философов, а то и французских революционеров. Оно представлялось русским публицистом как сомнительное по своему идеологическому содержанию. В 1813 г. С.Н. Глинка приглашал читателя порассуждать: «…один ли язык французский или книги сего безбожнаго народа раскрывают нам истинное просвещение, научают нас благочестию, правилам христианских добродетелей и должностям, составляющим жизнь благополучную»[52]. По мысли автора, французское воспитание и образование не дает именно того, что нужнее всего: благочестия и приверженности традиционным устоям русского общества. Зато оно предлагает некое «не истинное» просвещение. Поэтому патриот патетично вопрошал читателей об отношении к французским учителям: «Еще ли и теперь приемля их к себе, предадим им на воспитание нещастных юношей на жертву беззакония, разврата и гибели?»[53]. Обучая беззаконию и разврату, французские воспитатели воспитывали потенциальных смутьянов и даже революционеров: «Чем же будут воспитанники французов? Французами или ничем. В десять лет станут умничать, в пятнадцать умствовать; в двадцать безумствовать… Под руководством французского разврата быстро созревают страсти!»[54]. Передать сына в руки воспитателя-француза – значит превратить его во француза. Стать французом, по мысли публициста, означало предаться разврату умов и безумию страстей: эта логика рассуждений на фоне войны с Францией должна была заставить читателя призадуматься.

Такое положение вещей представлялось публицисту крайне опасным в условиях войны с Францией. Вторжение Наполеона в Россию он выставлял как прямое продолжение политики лингвистического «околдовывания» и развратного воспитания со стороны французов. В статье, озаглавленной «Неизменность французскаго злоумышления против России», преред читателем открывались истинные масштабы французской экспансии: «… злоумышление французское заразило сперва воспитание и нравы наши, теперь же грозится истребить нас оружием, вероломно внесенным в пределы нашего отечества»[55]. Между тем жертва французского воспитания плохо годится в защитники отечества. Иные русские молодые люди, по наблюдениям С.Н. Глинки, «от французского воспитания обезсилили умом и душою. Что может перенесть тот, кто сам не знает, что он такое, русской или иноплеменник в России?»[56]. Эти рассуждения были, вероятно, вдохновлены содержанием антифранцузсого сочинения Ф.В. Ростопчина «Мысли вслух на Красном крыльце».

Тем более абсурдной представлялась С.Н. Глинке возможность продолжения практики обращения к французским учителям после 1812 г.: «Но неужели в том состоит человеколюбие, чтобы позволять французским разбойникам грабить, разорять города, истреблять целые народы, и потом отдавать им души и умы сынов и дочерей?»[57]. В словах публициста чувствуется нотка неуверенности или даже отчаяния. Как известно, после Отечественной войны 1812 г. русские дворяне продолжали приглашать французских учителей и воспитателей, невзирая ни на какие усилия «Русского Вестника». В другой статье того же года издатель признавался: «В несколько месяцев изгнан из России вооруженный французский разбой; труднее искоренить нравственный разбой французский… и сей разбой исчезнет с лица земли Русской, если русские твердо решатся быть русскими в России»[58]. Призыв быть русскими в России обозначал появление нового элемента в русском общественном сознании. Появляется характерное для национализма требование совпадения культурных и политических границ. Россия начинает восприниматься как страна, где неприемлема никакая другая культура, кроме русской.

С.Н. Глинка заявлял, что опасность французского культурного влияния заключена в том, что оно размывает национально-культурную самобытность других народов. Французский нравственный разбой, по его утверждению, «везде грабил из душ и сердец все то, что соединяет отцов с детьми, соотечественников с соотечественниками, природных жителей с отечеством». В противовес французскому космополитизму московский публицист выдвигал идею сохранения культурной самобытности народов Европы на базе их «природных качеств»: «Когда каждая страна войдет в свои пределы; когда каждый народ отличится природными своими качествами: тогда в Вене будет Германия; в Берлине Пруссия: тогда везде будет свое, а не французское»[59]. В этой статье наглядно проявился механизм формирования идеи самобытности России и русских. Эта самобытность представлялась прежде всего как культурная, и осознавалась как противостоящая претендующему на универсальность французскому влиянию. Патриотическая борьба на языковом и общекультурном фронте становилась продолжением борьбы с французской армией на ратном поле.

О французской армии С.Н. Глинка стал писать с 1812 г., когда она принесла в Россию все ужасы войны. Неудивительно, что армия Наполеона представала на страницах «Русского Вестника» как наиболее отъявленная часть итак не лучшего в Европе народа.

С.Н. Глинка напоминал соотечественникам о том, что в пределы России вторглись полчища, порожденные французской революцией и уже поэтому ничего доброго от них ожидать не приходится. В стихах «По случаю известия о нашествии неприятеля» поэт-патриот предостерегал:

Народ сей, адом возмущенный,

Во злобе пожирал своих;

Кровавой жаждой воспаленный,

Пил кровь и ближних, и родных;

Как ад он злобствовать умеет:

Но Бог воззрит: ад онемеет![60]

Отметим, что демонизация французской армии в «Русском Вестнике» началась задолго до пожара Москвы и других бедствий военного времени, сопровождавших вторжение Наполеона.

Издатель предупреждал об опасности, исходящей от такой «революционизирующей» армии: «Французы не только грабят и опустошают области, но еще стараются возмущать умы обывателей и возстановлять их против законных и природных правителей. Проповедывая своеволие, неповиновение, и обольщая небывалою свободою жителей простосердных и легкомысленных, побуждают их к убийству тех, которые им братья по уставу Бога и природы»[61]. Как известно, в правящих кругах Российской империи имелись опасения по поводу лояльности крепостных крестьян в условиях французского вторжения. Эти опасения, прежде всего, и стоят за вышепреведенными строками. Но С.Н. Глинка старался предостеречь и «простосердечных и легкомысленных», имея в виду скорее городских обывателей: неграмотное крестьянство вообще выпадало за пределы воздействия патриотического журнала.

Следствием воспитания в условиях революции, по мнению русского публициста, стали безбожие и разврат интервентов. Уже после отступления неприятеля С.Н. Глинка гневно писал: «Но никогда, никогда не истребится в отечестве нашем напоминание о том, до чего доходит безбожие, безверие и разврат чудовищ, отринувших Бога, веру, добродетель; и которые уже более двадцати лет услаждаются бедствиями народов, опустошением и пожаром целых областей»[62]. Поэтому закономерно выглядели обвинения французов в намерении разрушить храмы и истребить веру, которые заранее патриот спешил бросить в их адрес уже в начале войны в стилизованных стихах «Песнь русских поселян русским воинам»:

Слышим, хочет враг голодный

Наших жен, детей избить,

Храмы разорить Господни,

Веру нашу истребить![63]

Таким образом, уже в начале кампании 1812 г. французская армия рисовалась С.Н. Глинкой чем-то вроде орды Чингисхана, вдобавок озабоченной «истреблением веры». Надо признать, что обвинение в разорении храмов впоследствии оправлалось во время пребывания Наполеона в Москве. Но для С.Н. Глинки было несущественно то, насколько его образ наполеоновской армии соответствует действительности. Этот образ был важным элементом бескомпромиссной антифранцузской пропаганды в условиях войны. Разорение занятых французами районов и ужасы, которые претерпели сами наполеоновские солдаты в России, делали более правдоподобными рассказы о зверствах оккупантов. Поэтому еще до оставления французами столицы русский публицист уверенно приписывал французам такие цели войны с Россией: «Мы хотим разграбить, разорить Россию, мы сроем ваши церкви; поберем золотые и серебряные оклады с образов ваших; уведем в плен ваших дочерей и всех людей годных к оружию!»[64]. Как известно, цели войны у Наполеона были все же иные: заставить Россию стать подчиненным союзником в борьбе с Англией. Справедливости ради, заметим, что об этих целях издатель «Русского Вестника» ничего не знал. Он мог искренне верить в реальность по крайней мере части перечисленных им злодейсхих замыслов. Впрочем, идея об уводе «в полон» дочерей напоминала скорей эпоху Батыева нашествия.

С другой стороны, заставляющие читателя содрогнуться картины революционного террора усиливали убежденность в том, что французские солдаты готовы на все, включая людоедство. Бесчинства оккупантов в Москве русский публицист представлял как закономерное продолжение ужасов французской революции. В статье «О московском пожаре» автор отвергал обвинения в поджоге в адрес русских и риторически вопрошал: «Русские ли ходили грабить и разорять города французские? Русские ли учили французов разстреливать, утоплять, резать своих единоземцев? Русские ли учили их пить кровь братий и родных, пожирать трепещущие их члены?»[65].

Недостающую у французов злобу и ярость, по версии «Русского Вестника», французский император возбуждал горячительными напитками. В результате в статьях журнала армия Франции представала как обезумевшая от пьянства толпа: «Наполеон, исчадие французской революции, подобно прочим извергам французским, составлением неистоваго пития, приводит в изступление и безумное остервенение скопища, им предводимыя»[66]. Именно дьявольским действием «неистоваго зелья» в сочетании с голодом С.Н. Глинка объяснял в начале 1813 г. успешное наступление французов на Москву: «По утрате Смоленска нельзя было удержать остервененных и пьяных наполеоновских орд, которые, подобно голодным волкам, неслись к Москве для прокормки и грабежа»[67]. С.Н. Глинка не замечал, что, унижая прославленного многими победами противника, он не прибавлял чести и русской армии, сражавшейся с французами.

Еще более важным мотивом, объяснявшим повидение «наполеоновских орд», С.Н. Глинка называл голод. Его причины в разных публикациях изъяснялись по-разному. В одной из статей публицист вспоминал о «правилах французских», которые «голодных и полунагих солдат должны превращать в разбойников опасных и в войне и в мире»[68]. Зато в стихах, сочиненных в начале Отечественной войны и стилизованных под народный стиль, все сводилось к истощению сельскохозяйственных ресурсов Франции:

Слышим, что в странах Французских

Извелся людской весь корм

И у нас французи, русских,

Хлеб отнять хотят ружьем![69]

Голодание в наполеоновских войсках, по мнению издателя, иногда оборачивалось обжорством. Позднее, в 1813 г., С.Н. Глинка, отталкиваясь от опыта наполеоновских войн, заключал: «Можно решительно утверждать, что французский желудок столько же вреден, сколько разврат и злоумышление французское»[70].

Сочетая революционную идеологию с алкоголем на голодный желудок, наполеоновские орды не знали себе равных в грабеже. Анализируя стратегию Наполеона, С.Н. Глинка писал: «Новые французы приняли образ войны кочующих орд: мы читаем в летописях наших, что орды Батыя не брали с собою ни обозов, ни съестных запасов… Новые ратные скопища французов все земли считают своею собственностью, и, равно ордам Батыя, содержат себя грабежом и разорением народов»[71]. Эти исторические параллели создавали в умах у читателей страшный образ «ратных скопищ», озверевших от голода. Но орды Наполеона оказывались даже страшнее орд Батыя, т.к., по утверждению С.Н. Глинки, готовы были грабить и саму Францию: «Оттого-то Наолеон держит их почти непрестанно вне Франции, и чтобы не опустошали своих земель, дает им на разграбление чужие области»[72]. Солдаты Наполеона превращались С.Н. Глинкой в пораженных манией к грабежу разбойников, а наполеоновские походы становились единственным способом спасти Францию от разорения.

Рисунок 5. Пожар Москвы. Неизвестный художник. 1810-е гг.

Потерявшие человеческий облик оккупанты, по уверениям С.Н. Глинки, намеревались даже истреблять в России мирных жителей. В стихах по поводу вторжения французов публицист и поэт рассказывал, на что способен «в крови воспитанный народ»:

К коварству приложа коварство,

Грозится свергнуть наше Царство,

Избить младенцев, старцев, жен;

Сковав в России россам плен[73].

Эти угрозы должны были сподвигнуть читателя к осознанию неизбежности бескомпромиссной борьбы с беспощадным врагом. Понятно, что такая армия не может отличаться высокой боеспособностью и неизбежно несет большие потери. В начале 1813 г. московский публицист указывал на невосполнимость потерь в рядах противника и одновременно на гибельность наполеоновских войн для самих французов в очерке под названием «Плач доброго французского отца семейства о гибели шестого и последнего сына, погибшего в нынешнюю войну в пределах России»[74].

Таким образом, армия Наполеона представала на страницах «Русского Вестника» как скопище жестоких убийц и грабителей, влекомых к завоеваниям голодом едва ли не больше, чем страхом перед своим повелителем. Другой ключевой мотив в описании наполеоновской армии – склонность к бесчинствам и ниспровержению законных властей и порядка. Все это вместе должно было убедить читателей в невозможности компромисса с врагом, придать соотечественникам решимость в борьбе с французами.

Суммируя все эти ужасы, в 1813 г. С.Н. Глинка заключал: «Никакой народ не показал в историях прошедших примеров таких лютостей и подлости, как французской»[75]. Но важно отметить, что обличение бесчинств наполеоновской армии стало для патриота подспорьем в развенчании французских идей и мод: «Странное дело! Какому мы удивлялись, какому подражали народу! И каких чудовищ называли мы людьми образованными и утонченными!»[76]. Получался своеобразный замкнутый круг: революционными идеями и ужасами революции С.Н. Глинка объяснял бесчинства «наполеоновских орд», а этими бесчинствами обличал вредность французских идей и культуры, породивших революцию.

Примечания

[1] См.: Сидоров Н.П. «Сын Отечества» // Отечественая война и русское общество. В 7 т. Т. 5. – М.. 1912. – С. 140–144.

[2] Русский Вестник. – 1808. – № 1. – С. 9.

[3] Русский Вестник. – 1808. – № 1. – С. 9.

[4] Русский Вестник. – 1808. – № 7. – С. 61.

[5] Русский Вестник. – 1811. – № 8. – С. 56.

[6] Русский Вестник. – 1811. – № 11. – С. 121.

[7] Русский Вестник. – 1810. – № 7. – С. 101–102.

[8] Русский Вестник. – 1814. – № 3. – С. 19.

[9] Русский Вестник. – 1810. – № 10. – С. 75.

[10] Русский Вестник. – 1811. – № 11. – С. 138.

[11] Русский Вестник. – 1811. – № 11. – С. 121.

[12] Глинка С.Н. Русская история, сочиненная Сергеем Глинкою. – В 14 ч. Ч. 10.  – М., 1819. – С. 40.

[13] Русский Вестник. – 1812. – № 4. – С. 29.

[14] Русский Вестник. – 1814. – № 3. – С. 21.

[15] Там же. – С. 16.

[16] Глинка С.Н. Михаил, князь Черниговский. – М., 1808. – С. 33.

[17] Глинка С.Н. Русская история. Ч. 10. – С. 29.

[18] Русский Вестник. – 1814. – № 3. – С. 16.

[19] Там же. – С. 17.

[20] Там же. – С. 18.

[21] Глинка С.Н. Михаил, князь Черниговский. – С. III–IV.

[22] Глинка С.Н. Михаил, князь Черниговский. – С. 16.

[23] Русский Вестник. – 1812. – № 10. – С. 39.

[24] Русский Вестник. – 1811. – № 8. – С. 55.

[25] Русский Вестник. – 1812. – № 5. – С. 16.

[26] Русский Вестник. – 1812. – № 4. – С. 29.

[27] Там же.

[28] Русский Вестник. – 1810. – № 7. – С. 100.

[29] Там же. – С. 104.

[30] Русский Вестник. – 1813. – № 4. – С. 27.

[31] Глинка С.Н. Сумбека или падение Казанского Царства. – М., 1817. – С. 25.

[32] Там же. – С. 27.

[33] Русский Вестник. – 1813. – № 1. – С. 57–58.

[34] Там же. – С. 59.

[35] Русский Вестник. – 1812. – № 9. – С. 9.

[36] Глинка С.Н. Прибавление к Русской истории Сергея Глинки о происшествиях 1812, 13, 14 и 15 годов. – С. 33.

[37] Русский Вестник. – 1812. – № 8.  – С. 61, 63.

[38] Русский Вестник. – 1813. – № 3. – С. 67.

[39] Там же. – С. 68.

[40] Русский Вестник. – 1812. – № 8. – С. 67–68.

[41] Русский Вестник. – 1812. – № 9. – С. 134.

[42] Русский Вестик. – 1813. – № 6. – С. 24.

[43] Русский Вестник. – 1814. – № 5. – С. 29.

[44] Русский Вестник. – 1813. – № 6. – С. 26.

[45] Русский Вестник. – 1813. – № 6. –С. 30–31.

[46] Русский Вестник. – 1808. – № 3. – С. 259.

[47] Русский Вестник. – 1808. – № 12. – С. 269.

[48] Русский Вестник. – 1812. – № 10. – С. 11.

[49] Русский Вестник. – 1812. – № 8. – С. 63.

[50] Русский Вестник. – 1812. – № 10. – С. 11.

[51] Там же. – С. 15.

[52] Русский Вестник. – 1813. – № 10. – С. 59.

[53] Русский Вестник. – 1813. – № 10. – С. 59.

[54] Русский Вестник. – 1814. – № 5. – С. 31.

[55] Русский Вестник. – 1812. – № 9. – С. 112.

[56] Русский Вестник. – 1812. – № 10. – С. 4.

[57] Русский Вестник. – 1814. – № 4. – С. 38.

[58] Русский Вестник. – 1814. – № 5. – С. 27.

[59] Русский Вестник. – 1814. – № 5. – С. 26.

[60] Русский Вестник. – 1812. – № 7. – С. 78.

[61] Русский Вестник. – 1812. – № 10. – С. 38.

[62] Русский Вестник. – 1813. – № 1. – С. 15.

[63] Русский Вестник. – 1812. – № 8. – С. 17.

[64] Русский Вестник. – 1812. – № 9. –С. 89.

[65] Русский Вестник. – 1813. – № 1. – С. 9–10.

[66] Русский Вестник. – 1813. – № 1. – С. 23.

[67] Русский Вестник. – 1813. – № 3. – С. 19.

[68] Русский Вестник. – 1812. – № 10. – С. 39.

[69] Русский Вестник. – 1812. – № 8. – С. 14.

[70] Русский Вестник. – 1813. – № 4. –С. 104–105.

[71] Русский Вестник. – 1813. – № 1. – С. 64.

[72] Русский Вестник. – 1812. – № 10. – С. 39.

[73] Русский Вестник. – 1812. – № 7. – С. 78.

[74] Русский Вестник. – 1813. – № 4. – С. 9.

[75] Русский Вестник. – 1813. – № 10. – С. 54.

[76] Русский Вестник. – 1813. – № 3. – С. 9.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС